Николай
Николаевич
Туроверов
(1899-1972)
Уроженец станицы
Старочеркасской области Войска Донского, в 17 лет он закончил Каменское
реальное училище (где ныне размещается Каменский педагогический
колледж), когда разразилась Первая мировая война.
После
ускоренного выпуска Новочеркасского военного училища был зачислен в
Лейб-гвардии Атаманский полк с которым участвовал в боях Первой мировой
войны. После развала фронта вернулся на Дон, вступил в отряд есаула
Чернецова и сражался с большевиками вплоть до врангелевской эвакуации из
Крыма. Участник «Степного похода». Был четырежды ранен, дослужился до
чина подъесаула.
После лагеря на острове Лемнос работал лесорубом
в Сербии, грузчиком во Франции. Во время Второй мировой войны воевал с
немцами в Африке в составе 1-го кавалерийского полка Французского
Иностранного легиона, которому посвятил цикл «Легион»: «Наш Иностранный
легион — // Наследник римских легионов».
Вернувшись в Париж,
работал в банке. Создал музей Лейб-гвардии Атаманского полка, «Кружок
казаков-литераторов». В течение 11 лет возглавлял парижский «Казачий
Союз».
Первая книга «Путь» вышла в 1928 году. Автор сборников под
названием «Стихи» (1937, 1939, 1942, 1965). Проза — «Конец Суворова»
опубликован в «Новом журнале» (1960). Печатался в журнале «Перезвоны»,
газете «Россия и славянство».
Имя этого человека на долгие
десятилетия было вычеркнуто из русской литературы. Его стихи тайно в
СССР переписывались от руки, во многих казачьих станицах и хуторах
ходили легенды, что именно где-то тут то ли он жил, то ли останавливался
вместе с казачьими отрядами во время гражданской войны. Участник отряда
Чернецова, одного из первых казачьих командиров, поднявших
организованное сопротивление на Дону против большевистской власти,
пулеметчик артиллерийской команды Донского корпуса, поэт, сумевший с
поразительной силой выразить тоску изгнания и трагедию казачества, почти
уничтоженного после 1917 года, он вернулся на Родину через двадцать лет
после смерти в 1972 году в Париже.
Виктор ЛЕОНИДОВ
«Перед Господом не постесняюсь
называться Донским казаком...»
Его имя на долгие десятилетия было
вычеркнуто из русской литературы. Его стихи в СССР тайно переписывали от
руки, во многих казачьих станицах и хуторах ходили легенды, что где-то тут
он то ли жил, то ли останавливался вместе с казачьими отрядами во время
Гражданской войны. Участник отряда Чернецова, одного из первых казачьих командиров,
поднявших на Дону организованное сопротивление большевистской власти,
пулеметчик артиллерийской команды Донского корпуса, поэт, сумевший с
поразительной силой выразить тоску изгнания и трагедию казачества, почти
уничтоженного после 1917 года, он вернулся на Родину через двадцать лет после
смерти в 1972 году в Париже. Вернулся своими стихами.
Николай Николаевич Туроверов покинул
Россию на одном из последних пароходов во время великого исхода 1920 года.
Потом его строки, посвященные тем трагическим ноябрьским дням, долго цитировали,
зачастую даже не зная автора:
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня,
Я с кормы все время мимо
В своего стрелял коня.
Большую часть своей жизни Туроверов
прожил в столице Франции, но в стихах поразительно точно, без единого лишнего
слова, возвращался к родным краям, увидеть которые ему было не суждено.
И слез невольно сердце просит,
И я рыдать во сне готов,
Когда вновь слышу в спелом просе
Вечерний крик перепелов.
«Голгофа» Белого дела, осмысление
новой роли, которую русским изгнанникам суждено было сыграть в страшном
двадцатом веке, воспоминания о пережитых днях, разломавших и его собственную
жизнь, и судьбы современников, — вот основные мотивы поэзии Туроверова. Он мог
выразить то, что терзало тысячи его соотечественников, мысли и чувства бывших
подданных Российской империи, ставших эмигрантами. Смыслом их жизни становились
воспоминания.
Что теперь мы можем и что смеем,
Полюбив спокойную страну,
Незаметно, медленно стареем
В европейском ласковом плену.
Популярность Туроверова была необычайна,
особенно в военных и казачьих кругах русского зарубежья. В эмиграции он был
тем, кем были для своих современников Есенин или Высоцкий. Настоящим народным
поэтом. «Глубина чувства и мысли, штриховая образность, реальность, скупая
сжатость слов и звучность его стихов как бы кровно вырываются из сердца,
любящего и знающего казачий быт... Николай Николаевич начал читать свои стихи...
Окончено. Минутная тишина, тишина забытья и дружный взрыв аплодисментов. А
потом совершенно незнакомые люди, видевшие впервые Туроверова, шли к нему,
жали руку, со слезами на глазах целовали его. Крепкая любовь казака к своему
родному краю, так легко совмещавшаяся со служением России, не всегда и не всем,
неказакам, понятная, казалось, была понята всеми, заразила своей силой,
объединила всех». Так писал о выступлении Туроверова его друг, еще один
известный поэт русского Парижа Владимир Смоленский.
Стихи Туроверова появлялись в
казачьих газетах и журналах, их переписывали и читали на русских военных и
литературных вечерах повсюду, где жили изгнанники из России, — в Аргентине и
Алжире, в США и Югославии. И, конечно, во Франции — стране, в которой он
прожил пятьдесят два года и нашел вечный покой на знаменитом кладбище Сен-Женевьев-де-Буа.
Стране, для которой он нашел такие слова:
Лучшие тебе я отдал годы,
Все тебе доверил, не тая, —
Франция, страна моей свободы,
Мачеха веселая моя.
Но кроме фантастического поэтического
таланта, которым он согрел столько людей, Туроверов был еще и историком, и издателем,
и организатором выставок. И сегодня специалисты считают его одним из лучших
знатоков казачьей иконографии и русского портрета. Если в Париже открывались выставки «Казаки»,
«Суворов», «1812 год», «Лермонтов», то не было никаких сомнений — за ними
стоял этот невысокий плотный человек. Именно Николай Николаевич сделал все,
чтобы сохранился музей его родного лейб-гвардии Атаманского полка, вывезенный
казаками в Париж. Он был главным хранителем уникальной библиотеки генерала
Дмитрия Ознобишина, публиковал статьи по истории казачества и русской военной
славы. Он правдами и неправдами доставал средства, чтобы выкупить очередную русскую
военную реликвию, появившуюся на какой-нибудь парижской барахолке. В научной
работе Николай Николаевич всегда был очень тщателен и точен.
«Казачий альманах», «Русская
военная старина», календари — чем только не занимался Туроверов. Он не давал
окружающим опускать руки, заряжал своих товарищей энергией и силой, которая
помогала жить.
Искать я буду терпеливо
Следы
казачьей старины:
В пыли станичного архива,
В курганах древней целины,
В камнях
черкасского раската,
На приазовских островах,
В клинке старинного булата,
В
могильных знаках и словах.
В его стихах была подлинная, настоящая
ностальгия, та, которой так не хватает сегодняшним «псевдобелогвардейским»
бардам. Но строки Туроверова, даже самые трагические, все равно дарили
надежду...
Помнишь вьюжный день на Перекопе,
Мертвый конь, разбитые ножны...
Много лет живя с тобой в Европе,
Ничего забыть
мы не должны.
Биография Николая Туроверова была
очень похожа на судьбы сотен тысяч людей, раздавленных «красным колесом». Он
родился 18 (30 по новому стилю) марта 1899 года в станице Старочеркасской
области Войска Донского. Мать и отец происходили из старинных казачьих фамилий.
Отец, тоже Николай Николаевич, был судебным следователем, о матери известно
только, что ее звали Анна Николаевна Александрова. Они сгинули то ли в
лагерях, то ли в ссылке. Туроверов долго не имел о них никаких известий, но память
о матери не оставляла его до конца дней.
И скажет негромко и сухо,
Что здесь мне нельзя ночевать,
В лохмотьях босая старуха,
Меня не узнавшая мать.
Зато в эмиграции рядом с ним был
младший брат Александр. Вдова Александра Николаевича, Ирина Ивановна Туроверова,
ушедшая из жизни пять лет назад, сделала все, чтобы стихи брата ее мужа
наконец-то были изданы в России.
Поначалу в жизни казачьего поэта
все было очень похоже на судьбы других его сверстников. Станица, любящий и зажиточный
казачий дом, Каменское реальное училище. А дальше началась Первая мировая, и
все рухнуло. Туроверов поступил добровольцем в лейб-гвардии Атаманский полк,
потом ускоренный выпуск Новочеркасского военного училища, Атаманский отряд,
отряд полковника Чернецова, Степной поход. В ноябре 1919-го Николай стал
начальником пулеметной команды родного Атаманского полка. За несколько месяцев
до исхода награжден Владимиром 4-й степени и получил чин подъесаула. Несколько
раз был ранен, но, наверное, слишком многое надо было ему сделать в этой жизни,
и судьба хранила его. На борт одного из последних пароходов Туроверов поднялся
вместе с женой, красавицей-казачкой Юлией Александровной Грековой. Они были
вместе до 1950 года, когда она ушла из жизни. Без нее ему предстояло жить еще
двадцать два года:
Все тот же воздух, солнце...
О простом, О самом главном:
о свидании с милой
Поет мне ветер над ее крестом,
Моей уже намеченной могилой.
Поразительно, как просто он умел
сказать о самом главном. Сказать так, что перехватывало горло.
1920-й год. Огромный, продуваемый
всеми ветрами лазарет на греческом острове Лемнос, потом Сербия, где родилась
дочь Наталья. Поэт грузил мешки с мукой, работал батраком и все время, как
только была свободная минута, писал стихи, которые переписывались, пересказывались,
расходились в сотнях списков. Дальше — Париж, Сорбонна, снова работа по ночам.
Пять книг стихов, Иностранный легион в начале Второй мировой бойни. Стихи и
беспрерывная работа по сохранению казачьей и военной русской славы.
Пора, мой старый друг, пора,
Мы зажились с тобою оба,
И пожилые юнкера
Стоят навытяжку у гроба.
Николай Николаевич умер 23 сентября
1972 года в парижском госпитале Лари-Буазьер.
Но в разлуке с тобой не прощаюсь,
Мой далекий отеческий дом, —
Перед Господом не постесняюсь
Называться Донским казаком.
После выхода фильма «Никита Михалков.
Русский выбор», где одна из серий почти целиком посвящена Туроверову, о
«казачьем Есенине»узнали миллионы людей. Письма в Российский фонд культуры на
имя Михалкова приходят сотнями., И почти везде один вопрос — расскажите больше
об этом замечательном поэте...
При оформлении статьи использованы
рисунки художника-офицера Сергея Соловьева (1901-1975)
* * *
Мы шли в сухой и пыльной мгле
По раскалённой крымской глине.
Бахчисарай, как хан в седле,
Дремал в глубокой котловине.
И в этот день в Чуфут-Кале,
Сорвав бессмертники сухие,
Я выцарапал на скале:
Двадцатый год — прощай, Россия!
1920
* * *
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня.
Я с кормы всё время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою.
Конь всё плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо —
Покраснела чуть вода…
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда
1940
* * *
Мороз крепчал. Стоял такой мороз
Что бронепоезд наш застыл над яром,
Где ждал нас враг, и бедный паровоз
Стоял в дыму и задыхался паром.
Но и в селе, раскинутом в яру,
Никто не выходил из хат дымящих, —
Мороз пресек жестокую игру,
Как самодержец настоящий.
Был лед и в пулеметных кожухах;
Но вот в душе, как будто, потеплело:
Сочельник был. И снег лежал в степях.
И не было ни красных и ни белых
* * *
Как когда-то над сгубленной Сечью
Горевал в своих песнях Тарас, —
Призываю любовь человечью,
Кто теперь погорюет о нас?
Но в разлуке с тобой не прощаюсь,
Мой далекий отеческий дом, —
Перед Господом не постесняюсь
Называться донским казаком
* * *
Жизнь не проста и не легка.
За спицею мелькает спица.
Уйти б на юг, и в казака
По-настоящему влюбиться.
Довольно ждать, довольно лгать,
Играть самой с собою в прятки.
Нет, не уйти, а убежать,
Без сожалений и оглядки.
Туда, где весело живут,
Туда, где вольные станицы
И где не вяжут и не ткут
Своих нарядов молодицы;
Где все умеют пить и петь,
Где муж с женой пирует вместе.
Но туго скрученная плеть
Висит на самом видном месте.
Ах, Дон, Кубань - Тмутаракань!
А я в снегах здесь погибаю.
Вот Лермонтов воспел Тамань. -
А я читаю и мечтаю,
И никуда не убегу...
Твердя стихи о Диком поле.
Что знаю я и что могу,
Живя с рождения в неволе.
И мой недолгий век пройдет
В напрасном ожиданье чуда, -
Московский снег, московский лед
Меня не выпустят отсюда
* * *
Эти дни не могут повторяться, -
Юность не вернется никогда.
И туманнее и реже снятся
Нам чудесные, жестокие года.
С каждым годом меньше очевидцев
Этих страшных, легендарных дней.
Наше сердце приучилось биться
И спокойнее и глуше и ровней.
Что теперь мы можем и что смеем?
Полюбив спокойную страну,
Незаметно медленно стареем
В европейском ласковом плену.
И растет и ждет ли наша смена,
Чтобы вновь в февральскую пургу
Дети шли в сугробах по колена
Умирать на розовом снегу.
И над одинокими на свете,
С песнями идущими на смерть,
Веял тот же сумасшедший ветер
И темнела сумрачная твердь
Товарищ
Перегорит костер и перетлеет,
Земле нужна холодная зола.
Уже никто напомнить не посмеет
О страшных днях бессмысленного зла.
Нет, не мученьями, страданьями и
кровью
Утратою горчайшей из утрат:
Мы расплатились братскою любовью
С тобой, мой незнакомый брат.
С тобой, мой враг, под кличкою
«товарищ»,
Встречались мы, наверное, не раз.
Меня Господь спасал среди пожарищ,
Да и тебя Господь не там ли спас?
Обоих нас блюла рука Господня,
Когда, почуяв смертную тоску,
Я, весь в крови, ронял свои поводья,
А ты, в крови, склонялся на луку.
Тогда с тобой мы что-то проглядели,
Смотри, чтоб нам опять не проглядеть:
Не для того ль мы оба уцелели,
Чтоб вместе за отчизну умереть?
Никто нас не вспомнит
Никто нас не вспомнит, о нас не
потужит;
Неспешной водой протекают годы.
И было нам плохо и станет нам хуже, -
Покоя не будет нигде, никогда.
Да мы и не ищем спокойного года,
Да нам и не нужен покой :
Свобода еще с Ледяного похода
Для нас неразлучна с бедой
Помню горечь соленого ветра
Помню горечь соленого ветра,
Перегруженный крен корабля;
Полосою синего фетра
Уходила в тумане земля;
Но ни криков, ни стонов, ни жалоб,
Ни протянутых к берегу рук, -
Тишина переполненных палуб
Напряглась, как натянутый лук,
Напряглась и такою осталась
Тетива наших душ навсегда.
Черной пропастью мне показалась
За бортом голубая вода
В эту ночь мы ушли от погони
В эту ночь мы ушли от погони,
Расседлали своих лошадей;
Я лежал на шершавой попоне
Среди спящих усталых людей.
И запомнил и помню доныне
Наш последний российский ночлег,
Эти звезды приморской пустыни,
Этот синий мерцающий снег,
Стерегло нас последнее горе, -
После снежных татарских полей, -
Ледяное Понтийское море,
Ледяная душа кораблей
Из поэмы 'Новочеркасск'
Колокола печально пели.
В домах прощались, во дворе:
Венок плели, кружась, метели
Тебе, мой город, на горе.
Сноси неслыханные муки
Под сень соборного креста.
Я помню, помню день разлуки,
В канун Рождения Христа,
И не забуду звон унылый
Среди снегов декабрьских вьюг
И бешенный галоп кобылы,
Меня бросающий на юг
Из поэмы 'Перекоп'
Нас было мало, слишком мало,
От вражьих толп темнела даль:
Но твердым блеском засверкала
Из ножен вынутая сталь.
Последних пламенных порывов
Была исполнена душа.
В железном грохоте разрывов
Вскипали воды Сиваша.
И ждали все внимая знаку,
И подан был знакомый знак...
Полк шел в последнюю атаку,
Венчая путь своих атак.
..............................................
Забыть ли, как на снеге сбитом
В последний раз рубил казак,
Как под размашистом копытом
Звенел промерзлый солончак,
И как минутная победа
Швырнула нас через окоп,
И храп коней, и крик соседа
И кровью залитый сугроб...
...............................................
О милом крае, о родимом
Звенела песня казака
И гнал и рвал над белым Крымом
Морозный ветер облака.
Спеши, мой конь, долиной Качи,
Свершай последний переход.
Нет, не один из нас заплачет,
Грузясь на ждущий пароход,
Когда с прощальным поцелуем
Освободим ремни подпруг
И, злым предчувствием волнуем,
Заржет печально верный друг
Однолеток
Подумать только: это мы
Последние, кто знали
И переметные сумы,
И блеск холодной стали
Клинков, и лучших из друзей
Погони и похода,
В боях израненных коней
Нам памятного года
В Крыму, когда на рубеже
Кончалась конница уже.
Подумать только: это мы
В погибельной метели,
Среди тмутараканской тьмы
Случайно уцелели
И в мировом своем плену
До гроба все считаем
Нас породившую страну
Неповторимым раем
Отцу Николаю Иванову
Не георгиевский, а нательный крест,
Медный, на простом гайтане,
Памятью знакомых мест
Никогда напоминать не перестанет;
Но и крест, полученный в бою,
Точно друг и беспокойный, и горячий,
Все твердит, что молодость свою
Я не мог бы начинать иначе
